Гости

Они вошли без стука. Да и чего стучать: дверь-то распахнута. Когда бабушка готовила, она ее открывала. В доме не было сеней или прихожей, и со двора гости сразу попадали на кухню.

Не подал голоса из будки и белый в рыжие крапинки Тузик, малолетний представитель отважной дворняжьей породы. Почувствовал: на этих гостей лучше не лаять и смелость свою не показывать. Они — в сапогах. А как больно впивается в тело сапог, Тузик знал не понаслышке. Не так давно испытал на себе. Обследовал находившуюся сразу за их Козыревским поселком железнодорожную станцию «Минск-Южный» и наткнулся на милиционера — ярого ненавистника всякой четвероногой живности. Тут же получил левой толчковой. Отлетел метра на три. С тех пор прихрамывает, а при виде сапог начинает дышать часто-часто, как в летнюю жару.

Гости не стучались, но без шума не обошлось: загрохотал, упав со ступенек, деревянный, на колесах-подшипниках Санькин «танк». Так бабушка называла самокат внука, который он сам и смастерил. Санька гордился, что его «колеса» самые быстрые на улице, и иногда выкатывал их из гаража-сарая для прогонки даже зимой.

Первым вошел пожилой, со сплющенным, будто из-под пресса, лицом и густо разросшимися черными бровями, крепко сбитый мужчина, явно старший и по возрасту, и по званию. Это он отшвырнул «танк» с дороги, бросив:

— Чертовы бульбаши! Заставят вход разным хламом, ноги переломаешь!

Еще с порога он голодным рыскающим взглядом повел в сторону керогаза: что там готовят недобитые буржуи?

Второй — молодой, длинноногий, с гладкими, в светлом пушку щеками — ступил на порог нерешительно: это было его первое боевое крещение. Вот так вламываться в чужие дома ему до сих пор не приходилось — потому и был немного сконфужен, скован. Он, точно пристыженный за плохое поведение школьник, уставился в пол. При этом новый, видимо, только-только полученный казенный темно-зеленый галстук сполз набок, а большие, как у свиньи, уши (была б его воля, он бы, конечно, не стригся так коротко) оттопыривались, словно старались услышать что-то неуловимое. В нем боролись два чувства. Первое — тянуло назад: уйти, убежать, не рыться в чужих вещах, в чужой жизни. Второе — толкало в спину: не робей, действуй. Это же семья врага народа! А ведь и сыновей в расход пустили, и хозяина на каторгу упекли, а что это дало? Старая карга живет себе, внука растит и еще неизвестно чему учит. Хорошо, хоть народ не спит, бдит, пишет. На днях неизвестный товарищ доложил: шикуют по чьей-то доброй милости недобитые националисты.

Старший сощурился в темной безоконной кухне:

— Ты, хозяйка, не зыркай исподлобья. Мы же не бандиты с большой дороги. Сама все знаешь, не впервой проверяем. Так что шевелись, показывай, чего припрятала, пока советская власть на какое-то время про твою семейку забыла.

Худая, с выдававшими былую красоту большими серо-голубыми глазами, с побитыми сединой, собранными сзади прозрачным широким гребнем волосами старуха, глядя не на гостей, а как бы в никуда, тихо произнесла:

— Дверь открыта, проходите, ищите, если что потеряли...

— Ты пропаганду не разводи! Смотри, договоришься! — перебил ее, продолжая тыкать, старший. — И в дом веди, не стой, как вкопанная!

Хозяйка отступила в сторону, и гости (младший чуть поколебался, вытер о галифе вдруг вспотевшие ладони, был, видно, и в самом деле ошарашен столь неуважительным обращением со старой женщиной) прошли в узкий коридор, а из него — в комнату, служившую одновременно и спальней, и гостиной.

— Неплохо живем, — прокомментировал старший, окинув комнату взглядом. — А икона какая! Это сколько ж такое чудо стоит? Не молчи, хозяйка, к тебе обращаюсь. Золоченая, видно, вещица, на сотни, а то и на всю тысячу потянет? — впившись взглядом в позолоту волос Божьей Матери, размышлял вслух старший.

— Для меня ей цены нет, — прервала его подсчеты хозяйка. — От отца осталась.

— Ты нам мозги не пудри! — загорячился было любитель антиквариата, но, увидев, что старуха решительно шагнула к иконе, словно готовясь ее защищать, отступил. — Э-э… С Божь­ей Матерью можно и потом разобраться. Вон в углу, — подсказал молодому, — гора тряпья свалена. Может, под ней что интересное лежит. Повороши змеиный клубок, привыкай.

«Безымянные, — подумала хозяйка. — Как и тогда, когда мужа, а следом сына брали: боятся назвать друг друга по имени».

Младший подошел к тряпкам. Ступил на доски, под которыми хозяин еще в двадцатые оборудовал тайник. Тогда в нем спрятали небольшую, но действительно ценную икону — подарок вовремя сбежавшей от большевиков поль­ской родни (увеличенная копия ее висела теперь на стене). Позже в тайнике нашел прибежище самодельный всеволновой радиоприемник, настраивавшийся, как правило, на нестандартные девятнадцать метров радио «Свобода». Довоенные и даже дореволюционные книги, несколько чудом не конфискованных («забылись» на момент обыска у соседей) журналов «Маладняк», «Полымя», «Узвышша», «Наш край», семейные и другие фотографии. Некоторые из них отнюдь не предназначались для чужих глаз. Так, на одной хозяин был снят в компании пятерых участников I Всебелорусского конгресса — Аляксандра Вазiлы, Мiхаiла Гольмана, Iгната Дварчанiна, Язэпа Мамонькi, Кастуся Езавiтава.  Сфотографировались у здания театра, в котором проходил конгресс. Первых четверых арестовали через день, пятого схватили позже. На другой фотографии старший сын хозяина и Янка Купала сидят за шахматной доской-столиком, а за игрой наблюдают друзья-болельщики, в недалеком будущем — враги народа, поэты Мiхась Чарот, Алесь Дудар, Уладзiмiр Хадыка, Васiль Каваль.

Младший какое-то время медлил, не решался трогать чужую одежду — старые пальто, поддевки, которые спасали бабушку с внуком, когда на дворе лютовал мороз или вьюжила метелица. Но мешкал недолго: превозмог себя, проглотил подкативший было к горлу ком — протянул руку к горе тряпок. Однако брал осторожно, словно боялся: а вдруг там и впрямь затаилась какая змея или крыса? Невзначай поймал взгляд старшего, сообразил: надо действовать смелее, активнее, более решительно — и разбросал одежду по полу. Присмотрелся к доскам, на которых только что лежали тряпки. Не заметив ничего подозрительного, отступил, и тайник снова оказался у него под ногами.

«Хорошо стоит, — тянул голову из-под бабушкиного локтя Санька. — Пусть бы так и стоял…»

Но ученик был парень молодой, энергичный, к тому же он все для себя уже решил, сделал свой выбор — шагнул к окну, к Санькиной кровати, довоенной, еще нэповской.

Спинки кровати украшали блестящие хромированные шарики размером с небольшое яблоко. В левой — ближе к окну — стойке Санька сделал свой тайник. Там он хранил нательный крестик, дюжину польских  и немецких монет, восемь царских бумажных рублей, кокарду от полевой офицерской фуражки начала века, детский браслетик, ювелирно собранный из кусочков дерева и белого металла безвестным тюремным умельцем, другом и единомышленником деда (на внутренней стороне браслета было вы­гравировано: «Жыве Беларусь!»). Но самым опасным из спрятанного в тайнике Санька считал свернутый в трубку листок бумаги с клятвой, под которой они с друзьями подписались.

«Мы, Пионеры Советского союза (так, «Пио­неры» с большой, а «союз» с маленькой, осознанно написал Санька) — А., Т., С. и Л. — создаем тайное общество, задачей которого является конструирование минивертолета для путешествий по земному шару и ознакомление с жизнью других народов… Клянемся…»

А. — это Александр — сам Санька, руководитель организации.

Т. — Тимка, сосед из дома напротив, заместитель по хозчасти. В сарае, стоявшем в глубине их сада, было бережно сложено множество различных дощечек и брусков, два-три фанерных щита, алюминиевые трубки разной длины и диа­метра, железные уголки, другие нужные вещи — отец Тимки был известный в округе мастеровой.

С. — их друг Сергей, он жил в Мурманске, но все лето проводил с командой на «железке»; он был сыном известного полярного летчика и потому отвечал за проектирование «объекта».

Л. — Людка — самая красивая на их улице девчонка, Санькина первая любовь. А плюс ко всему активная поборница справедливости. Когда случайно она оказалась свидетелем расправы над Тузикам, то побожилась отомстить вышеупомянутому ненавистнику четвероногих. И отомстила. Милиционер ходил на работу мимо ее дома. В пустую обувную коробку Людка вложила кирпич. Милиционер был большим любителем по-футбольному помахать ногами и заехал сапогом по валявшейся на тропе коробке. Ох и орал же бугай в милицейской форме! До станции хромал, захлебываясь матом. «Это тебе за Тузика!» — приговаривала, грозя кулачком ему вслед, Людка.

«Ужас!» — содрогнулся Санька, припомнив текст клятвы, но как отвести след, сообразил мгновенно.

— Здесь сплю я, — подошел к кровати. — А эту подушку бабушка мне недавно подарила на день рождения, — подсказал проверяльщикам «нужное направление».

— А-га-а! — затянули гости дуэтом, заглотнув наживку. — Подушка что надо!

— Ну и как? — подмигнул Саньке приободрившийся младший. — Не жестко спится на обновке? Что-то очень уж она плотная.

Он подбросил подушку, поймал, покрутил так и этак, сдавил, ощупал со всех сторон. Не обнаружив ничего подозрительного, бросил на пол, взялся за матрас. Не найдя компромата и в нем, пожал плечами и обернулся к старшему:

— Ничего. Подушка как подушка, и в матрасе одна солома.

— Ищи-ищи! — приказал тот. — Не верю, чтобы в логове белогвардейского офицера ничего ценного не нашлось! Чую, прячут крамолу. Смотри, как подозрительно у малого глазенки бегают.

Хороший был нюх у старшего, собачий. Он, наверное, часто находил то, что искал. Вдобавок и наблюдательный: Санькину нервозность вмиг усек. Но в этот раз зря он полез в комод с бельем. И заулыбался, обрадовался рано: мол, вот где припрятано золотишко! А между тем большевики на совесть вычистили дом еще в двадцатом, даже обручальное кольцо у хозяйки с пальца сорвали.

— Первая полка — не показатель, — комментировал свои поиски в комоде, обучая заодно жизни коллегу-новичка. — Вторая… Вторая — тож-же. А вот и находка! — вынул, радостный, несколько дедушкиных писем, присланных из Сибири. — Я знал, что в этом доме если не драгоценности, то уж «политика» точно найдется! Уже теплее. Письма — в папку. С ними потом разберемся. Пошли дальше. Комод — пус­той… Теперь — сервант. Рухлядь — старая, возможно, с секретами. Подсоби-ка, — позвал напарника. — Отодвинем… Заднюю стенку вроде не трогали. А что в ящиках? Вилки, ложки… А ввер­ху? Чашки, подстаканники. Серебряные есть? Не молчи, старуха, к тебе обращаются! — повысил голос. — Откуда? Ты мне вопросов не задавай. Ишь, осмелела! Забыла, как… — хотел освежить ее память, но, посмотрев на помощни­ка, передумал. — Я с тобой позже разберусь! В другом месте… Ладно, а что тут? Тарелки?
И все? — резко повернулся к напарнику. — Черт бы их побрал! — Но не остановился, стал осма­тривать комнату. — А ну-ка пройдись, а я послушаю. Может, какая половица про эту семейку чего расскажет.

Насчет половицы он правильно сообразил. Но, когда его ученик наступал на «нужные», те не скрипели: ходил-то он не по голым доскам, а по разбросанной по всему дому одежде.

«На место вещи нужно класть», — посоветовал ему Санька про себя.

Длинноногий обтопал весь пол — доски молчали.

— Некогда, еще два дома впереди, — заторопился старший, посмотрев на часы. — Жаль, стены не простучали, хотя обои, кажется, не менялись. И полы вскрыть не помешало бы, да время поджимает. Ничего, не в последний раз.

Гости вернулись в узкий коридор, прошли в прихожую-кухню. Керогаз не горел. Старший, недовольный результатом обыска, уходя, решил еще раз задеть старуху:

— Вижу, хозяйка не приглашает гостей к столу? Мы к ней по-доброму, по-человечески, а она, значит, вот так. Ясно! Горбатую могила исправит.

Бабушка молчала. Санька хотел было ответить за нее, хорошо ответить, да заодно спросить и о письмах деда, но она прижала его голову к себе.

Гости направились к калитке. Вид у них был озабоченный, но не разочарованный: может, в других домах что ценное сыщется?

Бабушка присела на табурет у порога, тяжело задышала. Санька знал, что последует дальше. Она погладит его, скажет: «Сходи, внучек, в сад, погуляй». А сама зарыдает, начнет стонать, стучать маленькими сухими кулачками себя по коленям и потом долго-долго будет что-то шептать, приговаривать.

Так и случилось.

Санька вышел во двор, поднял самокат. Оттолкнулся, покатил по ледяной дорожке. У качелей спешился, подошел к любимой яблоне. Погладил ее. Спросил:

— Видела? Они обыскивали дом, пугали, хотели, чтобы я сдался, все рассказал. А сдаться — значит предать Людку, друзей.

«Нет ничего

Они вошли без стука. Да и чего стучать: дверь-то распахнута. Когда бабушка готовила, она ее открывала. В доме не было сеней или прихожей, и со двора гости сразу попадали на кухню.

Не подал голоса из будки и белый в рыжие крапинки Тузик, малолетний представитель отважной дворняжьей породы. Почувствовал: на этих гостей лучше не лаять и смелость свою не показывать. Они — в сапогах. А как больно впивается в тело сапог, Тузик знал не понаслышке. Не так давно испытал на себе. Обследовал находившуюся сразу за их Козыревским поселком железнодорожную станцию «Минск-Южный» и наткнулся на милиционера — ярого ненавистника всякой четвероногой живности. Тут же получил левой толчковой. Отлетел метра на три. С тех пор прихрамывает, а при виде сапог начинает дышать часто-часто, как в летнюю жару.

Гости не стучались, но без шума не обошлось: загрохотал, упав со ступенек, деревянный, на колесах-подшипниках Санькин «танк». Так бабушка называла самокат внука, который он сам и смастерил. Санька гордился, что его «колеса» самые быстрые на улице, и иногда выкатывал их из гаража-сарая для прогонки даже зимой.

Первым вошел пожилой, со сплющенным, будто из-под пресса, лицом и густо разросшимися черными бровями, крепко сбитый мужчина, явно старший и по возрасту, и по званию. Это он отшвырнул «танк» с дороги, бросив:

— Чертовы бульбаши! Заставят вход разным хламом, ноги переломаешь!

Еще с порога он голодным рыскающим взглядом повел в сторону керогаза: что там готовят недобитые буржуи?

Второй — молодой, длинноногий, с гладкими, в светлом пушку щеками — ступил на порог нерешительно: это было его первое боевое крещение. Вот так вламываться в чужие дома ему до сих пор не приходилось — потому и был немного сконфужен, скован. Он, точно пристыженный за плохое поведение школьник, уставился в пол. При этом новый, видимо, только-только полученный казенный темно-зеленый галстук сполз набок, а большие, как у свиньи, уши (была б его воля, он бы, конечно, не стригся так коротко) оттопыривались, словно старались услышать что-то неуловимое. В нем боролись два чувства. Первое — тянуло назад: уйти, убежать, не рыться в чужих вещах, в чужой жизни. Второе — толкало в спину: не робей, действуй. Это же семья врага народа! А ведь и сыновей в расход пустили, и хозяина на каторгу упекли, а что это дало? Старая карга живет себе, внука растит и еще неизвестно чему учит. Хорошо, хоть народ не спит, бдит, пишет. На днях неизвестный товарищ доложил: шикуют по чьей-то доброй милости недобитые националисты.

Старший сощурился в темной безоконной кухне:

— Ты, хозяйка, не зыркай исподлобья. Мы же не бандиты с большой дороги. Сама все знаешь, не впервой проверяем. Так что шевелись, показывай, чего припрятала, пока советская власть на какое-то время про твою семейку забыла.

Худая, с выдававшими былую красоту большими серо-голубыми глазами, с побитыми сединой, собранными сзади прозрачным широким гребнем волосами старуха, глядя не на гостей, а как бы в никуда, тихо произнесла:

— Дверь открыта, проходите, ищите, если что потеряли...

— Ты пропаганду не разводи! Смотри, договоришься! — перебил ее, продолжая тыкать, старший. — И в дом веди, не стой, как вкопанная!

Хозяйка отступила в сторону, и гости (младший чуть поколебался, вытер о галифе вдруг вспотевшие ладони, был, видно, и в самом деле ошарашен столь неуважительным обращением со старой женщиной) прошли в узкий коридор, а из него — в комнату, служившую одновременно и спальней, и гостиной.

— Неплохо живем, — прокомментировал старший, окинув комнату взглядом. — А икона какая! Это сколько ж такое чудо стоит? Не молчи, хозяйка, к тебе обращаюсь. Золоченая, видно, вещица, на сотни, а то и на всю тысячу потянет? — впившись взглядом в позолоту волос Божьей Матери, размышлял вслух старший.

— Для меня ей цены нет, — прервала его подсчеты хозяйка. — От отца осталась.

— Ты нам мозги не пудри! — загорячился было любитель антиквариата, но, увидев, что старуха решительно шагнула к иконе, словно готовясь ее защищать, отступил. — Э-э… С Божь­ей Матерью можно и потом разобраться. Вон в углу, — подсказал молодому, — гора тряпья свалена. Может, под ней что интересное лежит. Повороши змеиный клубок, привыкай.

«Безымянные, — подумала хозяйка. — Как и тогда, когда мужа, а следом сына брали: боятся назвать друг друга по имени».

Младший подошел к тряпкам. Ступил на доски, под которыми хозяин еще в двадцатые оборудовал тайник. Тогда в нем спрятали небольшую, но действительно ценную икону — подарок вовремя сбежавшей от большевиков поль­ской родни (увеличенная копия ее висела теперь на стене). Позже в тайнике нашел прибежище самодельный всеволновой радиоприемник, настраивавшийся, как правило, на нестандартные девятнадцать метров радио «Свобода». Довоенные и даже дореволюционные книги, несколько чудом не конфискованных («забылись» на момент обыска у соседей) журналов «Маладняк», «Полымя», «Узвышша», «Наш край», семейные и другие фотографии. Некоторые из них отнюдь не предназначались для чужих глаз. Так, на одной хозяин был снят в компании пятерых участников I Всебелорусского конгресса — Аляксандра Вазiлы, Мiхаiла Гольмана, Iгната Дварчанiна, Язэпа Мамонькi, Кастуся Езавiтава.  Сфотографировались у здания театра, в котором проходил конгресс. Первых четверых арестовали через день, пятого схватили позже. На другой фотографии старший сын хозяина и Янка Купала сидят за шахматной доской-столиком, а за игрой наблюдают друзья-болельщики, в недалеком будущем — враги народа, поэты Мiхась Чарот, Алесь Дудар, Уладзiмiр Хадыка, Васiль Каваль.

Младший какое-то время медлил, не решался трогать чужую одежду — старые пальто, поддевки, которые спасали бабушку с внуком, когда на дворе лютовал мороз или вьюжила метелица. Но мешкал недолго: превозмог себя, проглотил подкативший было к горлу ком — протянул руку к горе тряпок. Однако брал осторожно, словно боялся: а вдруг там и впрямь затаилась какая змея или крыса? Невзначай поймал взгляд старшего, сообразил: надо действовать смелее, активнее, более решительно — и разбросал одежду по полу. Присмотрелся к доскам, на которых только что лежали тряпки. Не заметив ничего подозрительного, отступил, и тайник снова оказался у него под ногами.

«Хорошо стоит, — тянул голову из-под бабушкиного локтя Санька. — Пусть бы так и стоял…»

Но ученик был парень молодой, энергичный, к тому же он все для себя уже решил, сделал свой выбор — шагнул к окну, к Санькиной кровати, довоенной, еще нэповской.

Спинки кровати украшали блестящие хромированные шарики размером с небольшое яблоко. В левой — ближе к окну — стойке Санька сделал свой тайник. Там он хранил нательный крестик, дюжину польских  и немецких монет, восемь царских бумажных рублей, кокарду от полевой офицерской фуражки начала века, детский браслетик, ювелирно собранный из кусочков дерева и белого металла безвестным тюремным умельцем, другом и единомышленником деда (на внутренней стороне браслета было вы­гравировано: «Жыве Беларусь!»). Но самым опасным из спрятанного в тайнике Санька считал свернутый в трубку листок бумаги с клятвой, под которой они с друзьями подписались.

«Мы, Пионеры Советского союза (так, «Пио­неры» с большой, а «союз» с маленькой, осознанно написал Санька) — А., Т., С. и Л. — создаем тайное общество, задачей которого является конструирование минивертолета для путешествий по земному шару и ознакомление с жизнью других народов… Клянемся…»

А. — это Александр — сам Санька, руководитель организации.

Т. — Тимка, сосед из дома напротив, заместитель по хозчасти. В сарае, стоявшем в глубине их сада, было бережно сложено множество различных дощечек и брусков, два-три фанерных щита, алюминиевые трубки разной длины и диа­метра, железные уголки, другие нужные вещи — отец Тимки был известный в округе мастеровой.

С. — их друг Сергей, он жил в Мурманске, но все лето проводил с командой на «железке»; он был сыном известного полярного летчика и потому отвечал за проектирование «объекта».

Л. — Людка — самая красивая на их улице девчонка, Санькина первая любовь. А плюс ко всему активная поборница справедливости. Когда случайно она оказалась свидетелем расправы над Тузикам, то побожилась отомстить вышеупомянутому ненавистнику четвероногих. И отомстила. Милиционер ходил на работу мимо ее дома. В пустую обувную коробку Людка вложила кирпич. Милиционер был большим любителем по-футбольному помахать ногами и заехал сапогом по валявшейся на тропе коробке. Ох и орал же бугай в милицейской форме! До станции хромал, захлебываясь матом. «Это тебе за Тузика!» — приговаривала, грозя кулачком ему вслед, Людка.

«Ужас!» — содрогнулся Санька, припомнив текст клятвы, но как отвести след, сообразил мгновенно.

— Здесь сплю я, — подошел к кровати. — А эту подушку бабушка мне недавно подарила на день рождения, — подсказал проверяльщикам «нужное направление».

— А-га-а! — затянули гости дуэтом, заглотнув наживку. — Подушка что надо!

— Ну и как? — подмигнул Саньке приободрившийся младший. — Не жестко спится на обновке? Что-то очень уж она плотная.

Он подбросил подушку, поймал, покрутил так и этак, сдавил, ощупал со всех сторон. Не обнаружив ничего подозрительного, бросил на пол, взялся за матрас. Не найдя компромата и в нем, пожал плечами и обернулся к старшему:

— Ничего. Подушка как подушка, и в матрасе одна солома.

— Ищи-ищи! — приказал тот. — Не верю, чтобы в логове белогвардейского офицера ничего ценного не нашлось! Чую, прячут крамолу. Смотри, как подозрительно у малого глазенки бегают.

Хороший был нюх у старшего, собачий. Он, наверное, часто находил то, что искал. Вдобавок и наблюдательный: Санькину нервозность вмиг усек. Но в этот раз зря он полез в комод с бельем. И заулыбался, обрадовался рано: мол, вот где припрятано золотишко! А между тем большевики на совесть вычистили дом еще в двадцатом, даже обручальное кольцо у хозяйки с пальца сорвали.

— Первая полка — не показатель, — комментировал свои поиски в комоде, обучая заодно жизни коллегу-новичка. — Вторая… Вторая — тож-же. А вот и находка! — вынул, радостный, несколько дедушкиных писем, присланных из Сибири. — Я знал, что в этом доме если не драгоценности, то уж «политика» точно найдется! Уже теплее. Письма — в папку. С ними потом разберемся. Пошли дальше. Комод — пус­той… Теперь — сервант. Рухлядь — старая, возможно, с секретами. Подсоби-ка, — позвал напарника. — Отодвинем… Заднюю стенку вроде не трогали. А что в ящиках? Вилки, ложки… А ввер­ху? Чашки, подстаканники. Серебряные есть? Не молчи, старуха, к тебе обращаются! — повысил голос. — Откуда? Ты мне вопросов не задавай. Ишь, осмелела! Забыла, как… — хотел освежить ее память, но, посмотрев на помощни­ка, передумал. — Я с тобой позже разберусь! В другом месте… Ладно, а что тут? Тарелки?
И все? — резко повернулся к напарнику. — Черт бы их побрал! — Но не остановился, стал осма­тривать комнату. — А ну-ка пройдись, а я послушаю. Может, какая половица про эту семейку чего расскажет.

Насчет половицы он правильно сообразил. Но, когда его ученик наступал на «нужные», те не скрипели: ходил-то он не по голым доскам, а по разбросанной по всему дому одежде.

«На место вещи нужно класть», — посоветовал ему Санька про себя.

Длинноногий обтопал весь пол — доски молчали.

— Некогда, еще два дома впереди, — заторопился старший, посмотрев на часы. — Жаль, стены не простучали, хотя обои, кажется, не менялись. И полы вскрыть не помешало бы, да время поджимает. Ничего, не в последний раз.

Гости вернулись в узкий коридор, прошли в прихожую-кухню. Керогаз не горел. Старший, недовольный результатом обыска, уходя, решил еще раз задеть старуху:

— Вижу, хозяйка не приглашает гостей к столу? Мы к ней по-доброму, по-человечески, а она, значит, вот так. Ясно! Горбатую могила исправит.

Бабушка молчала. Санька хотел было ответить за нее, хорошо ответить, да заодно спросить и о письмах деда, но она прижала его голову к себе.

Гости направились к калитке. Вид у них был озабоченный, но не разочарованный: может, в других домах что ценное сыщется?

Бабушка присела на табурет у порога, тяжело задышала. Санька знал, что последует дальше. Она погладит его, скажет: «Сходи, внучек, в сад, погуляй». А сама зарыдает, начнет стонать, стучать маленькими сухими кулачками себя по коленям и потом долго-долго будет что-то шептать, приговаривать.

Так и случилось.

Санька вышел во двор, поднял самокат. Оттолкнулся, покатил по ледяной дорожке. У качелей спешился, подошел к любимой яблоне. Погладил ее. Спросил:

— Видела? Они обыскивали дом, пугали, хотели, чтобы я сдался, все рассказал. А сдаться — значит предать Людку, друзей.

«Нет ничего хуже предательства», — вспомнил бабушкины слова.

—  Не дождутся! — заверил яблоню.

Подбежал Тузик, потерся, просил пожалеть его. Санька погладил друга: «Ничего, отобьемся». Осмотрелся. День был прекрасен: снег, легкий морозец, прохладное, но яркое солнце. Слепленная накануне снежная баба заговорщицки подмигнула ему: не робей, это ведь наш сад, мы здесь хозяева.

До Нового года оставалась уйма времени — весь вечер. Они еще успеют нарядить елку. Укра­шения приготовили заранее: всю последнюю неделю клеили из бумаги разных животных, птиц, рыбок, гномиков, вырезали снежинки. Все раскрасили. Даже Деда Мороза бабушка сшила.

— Все будет хорошо, — прошептал Санька то ли себе, то ли яблоне, чувствуя, как холод заставляет его дрожать, как начинает трепетать и колотиться его худое тело, как злой мороз сжимает ледяными пальцами сердце.

Тогда Санька не понимал, что это был не холод, а страх.


 хуже предательства», — вспомнил бабушкины слова.

—  Не дождутся! — заверил яблоню.

Подбежал Тузик, потерся, просил пожалеть его. Санька погладил друга: «Ничего, отобьемся». Осмотрелся. День был прекрасен: снег, легкий морозец, прохладное, но яркое солнце. Слепленная накануне снежная баба заговорщицки подмигнула ему: не робей, это ведь наш сад, мы здесь хозяева.

До Нового года оставалась уйма времени — весь вечер. Они еще успеют нарядить елку. Укра­шения приготовили заранее: всю последнюю неделю клеили из бумаги разных животных, птиц, рыбок, гномиков, вырезали снежинки. Все раскрасили. Даже Деда Мороза бабушка сшила.

— Все будет хорошо, — прошептал Санька то ли себе, то ли яблоне, чувствуя, как холод заставляет его дрожать, как начинает трепетать и колотиться его худое тело, как злой мороз сжимает ледяными пальцами сердце.

Тогда Санька не понимал, что это был не холод, а страх.