Яблоня

Вот он и дома! Хорошо, что у них был свой дом. И слава Богу, после его ареста не забрали мать и жену старшего брата с сыном. Семья контрреволюционера! Арестовав «преступника», энкаведисты, как правило, высылали и всю его родню. Но в этот раз семью не тронули. Иногда они щадили детей, которых глумливо называли цветами жизни.

— Хай растуць, можа, камсамольцами стануць, — сказал их главный, кое-как справляясь с трудностями не родного для него языка.

Так и остался дом за ними. И ему было куда вернуться. И вот он снова здесь.

Их сад! Дышать воздухом родного сада! Не об этом ли мечтал все эти бесконечно долгие годы?! Когда-то сад заложил на пустыре его отец. Сказочный, как оказалось, сад. Он жил, рос вместе с ними. Радовался и грустил, спасал от жары и участвовал в играх.

Отец первым поставил здесь дом, рядом с которым начали селиться-строиться его друзья-моряки, однополчане по русско-японской войне. Улицу так и назвали — Морская. Потом она вытянулась, раздалась вширь, стала Великоморской.

Но вначале был сад!

Большой яблоневый сад. Была в нем и любимая яблоня. Ранетка. Самая зеленая и стройная, опередившая подружек в гонке к небу. За долгие годы, пока он ходил под дулом карабина, она разрослась, стала красивее, но — и постарела. Сдал и он. Глубокие морщины суровили лицо, грубые следы напоминали о лагерном хирурге, вживую вырезавшем гнойники на его теле. И шрамы, оставшиеся после того избиения, когда их, трех руководителей восстания в Норильском концлагере, отдали в руки садистов. Те били их смертным боем. До собственного изнеможения. Когда уставшим убийцам показалось, что зеки отошли, скончались, они не потащили жертвы к лагерной яме-могильнику — бросили там, где убивали, за бараком. Стояла зима, и за ночь все засыпало снегом. Выкапывать замерзшие тела никто не собирался.

Придя в сознание, не сразу понял, где он: на том или на этом свете. На том не могло быть холодно, там всегда лето, всегда тепло. Значит, он еще здесь, живой, и его придут добивать. Он не боялся смерти, но при мысли, что перебитые кости снова будут ломать, сознание вновь покинуло его.

Когда очнулся вдругорядь, первое, что услышал, — стук собственного сердца. «Я слышу, я дышу, я жив», — но радоваться не спешил: он ничего не видел. «Снег! — догадался. — Меня засыпало снегом». Попытался сжать в кулак пальцы правой руки — на левую, изувеченную еще в «американке», не надеялся. Пальцы не слушались, но рука шевельнулась. Подтянул ее к груди и, собравшись с силами (скорее, это были и не силы даже, а нечто иное, что приходит, когда сил уже нет), толкнул вверх. Рука с неожи­данной легкостью преодолела сопротивление. Вот почему он может дышать! Снег лишь припорошил его. Теперь опустить руку, убрать остатки снега с лица. «Свет! — обрадовался. — Живой!» Прислушался — тишина. Попытался приподняться, но — раздались голоса, и он замер.

— Товарищ лейтенант! Тут кто-то из этих…
Ну-у, вчерашних… Кажись, шевелится.

— А что, Чезаев не всех добил?

— У него вроде штык сломался…

Он вспомнил: ему должны были сделать контрольный укол — проткнуть грудь. Значит, штык сломался прежде, чем очередь дошла до него.

— Товарищ лейтенант, добить гада?

— Стой! Посмотрю, что за умелец такой по части выживания объявился. Не тот ли, кого вы последним кончали? Да-а, молодцы… Ладно, чего стоишь, как присох, неси лопату…

Он подумал: «Сейчас добьют. Не повезло — день! Дважды так везти не может: и чтобы выжил, и чтобы ночь».

Его подцепили лопатой, оторвали от мерзлой земли и поволокли к бараку. Боль сдавила, и он вновь забылся.

«Смотри, все еще жив, — удивился, ощутив себя на нарах. Не знал, радоваться этому или нет. За долгие годы заключения ему не раз доводилось видеть, как живые завидовали мертвым. — Но почему не добили? Может — такое уже бывало — лагерный врач во имя советской науки попросил, чтобы ему отдали живой труп?»

— Ну, дружок, руку спасу, а пальцы — уж прости, поздно обратился, — заговаривал доктор невыносимую боль. — Да что там пальцы! Скажи спасибо, что живой остался. — И, осмотревшись по сторонам, добавил тише: — А как там, у Бога? Есть он, Бог, или нет? Я в последнее время что-то усомнился…

— А я не сомневался в тебе, моя любимая яблоня. Ты — мой Бог. И я снова с тобой, — говорил человек, стоя в тени большого ветвистого дерева. — Но помнишь ли ты меня? Пом­нишь ли мальчишку, всегда норовившего залезть на самую верхушку? Как будто там яблоки самые вкусные. Отец говорил, у тебя — особые плоды, их вкус — это вкус Родины. Он был прав. Я помню его слова до сих пор. Это они заряжали нас с детства чувством свободы, будили мечту, укрепляли веру.

Вера… В тот раз, когда их убивали, думал — все, она покидает его. Жалел, что не нажил детей: было бы кому продолжить начатое, но не завершенное им. Теперь он спокоен: у него есть племянник — родная кровь! — которого давно зовет сыном. И значит, есть шанс, что их дело будет продолжено.

Он вспомнил, как жутко кричал его одно­курсник Сергей Беланович. Сергей боялся боли. Еще в детстве он неудачно спрыгнул с дерева, и врачи без анестезии зашивали рану у него на ноге.

В ту ночь, когда их убивали, Сергей просил палачей пристрелить его. А умер под ним, под своим другом, захлебнувшись собственной кровью.

Сегодня двадцать девятое. Перед восстанием они поклялись: кто останется в живых и вырвется первым, сделает это в течение недели. Выжил один он. И осталось два дня. Точнее, тридцать пять часов. Уже меньше.

Все эти годы он представлял, как подходит к тому, онемевшему, с выпученными от страха глазами, знающему, кто пришел. Подходит, говорит: «Иуда, вспомни Сергея», — и всаживает нож в его чисто выбритую — аккуратист! — шею.

Теперь он понял: мстит не за отца, священника, осужденного на тринадцать лет лагерей по приговору иуды. Не за братьев, расстрелянных по его же указке в 1937-м. На допросах, пытаясь заставить братьев избивать друг друга, палачи сделали их инвалидами. Но они выдержали все. Не осталось сил только для одного — идти на расстрел. Обессиленные тела палачи тащили волоком.

Он пришел мстить не за себя, не за друга Сергея — пришел мстить за всех с того света.

Он, конечно же, слаб. В лагере отняли здоровье. Однако нож, отточенный зеком еще цар­ской закваски, его рука удержит.

Оставалось три вопроса: когда? где? как?

«Когда?» — решили давно, назначили вот этот необъяснимо жесткий срок: семь дней после обретения свободы. У него осталось чуть больше суток. «Где?» Хорошо бы в том самом здании, в котором иуда их когда-то судил. Не сразу, а постепенно, на протяжении десяти лет пересадил всю семью, вырезал под корень. «Как?» Это он знал.

*

Утром, перед тем как уйти, он постоял у своей яблони. Та за ночь расцвела, словно помолодела, и ему на миг показалось, будто она улыбается. Он понял: яблоня прощается с ним, она все знает. Скоро он сделает то, что должен сделать, и платой будет его жизнь. Что ж, он согласен. Жизнь немощного инвалида — за жизнь убийцы сотен и сотен. Он к этому готов. Прощай, яблоня. Прощай, жизнь…

Вошел, увидел и поразился: судья за прошедшие годы почти не постарел. Неужели жизненные силы жертв и впрямь переходят к убийце? Сколько же он собирался прожить, если столь­ких уничтожил?

В первое мгновение судья его не узнал. И лишь присмотревшись, понял: пришел тот, кто не должен был прийти, не должен был выжить. Ведь он сделал все, чтобы этого не случилось. Видимо, сделал недостаточно.

«Время! Главное — потянуть время», — решил судья и начал говорить, объяснять, клясться. Потом стал кричать. Надеялся: может, услышат.

— Вспомни Сергея, — было последним, что он услышал.

Мститель посмотрел на застывшего в кресле судью, перекрестился: «Если бы все, кого ты отправил в ГУЛАГ, и те, кому удалось вырваться из страны-клетки, узнали, что иуда сдох, — тысячи огней-салютов зажглись бы сейчас по всему миру».

*

Ночью он спал на удивление спокойно и проснулся не по-лагерному поздно — около восьми. Мать стояла у постели. Плакала.

— Володя, тут пришли, — сказала чуть слышно.

Он не испугался. Он давно перестал бояться. Маленькая, белая, теплая от ладони таблетка ожидала его.

— Аминь! — прошептал Владимир и, взглянув на яблоню в окне, поднес покалеченную правую руку к губам.