Санька: 1. Валюша

«Какой у меня сынуля молодец», — вздохнула Валюша, глядя на заснувшего Саньку. В этом ледяном погребе, пропитанном ненавистным ей запахом проросшей картошки, они продержались всю осень. Особенно тяжело дался последний месяц. Ноябрь никогда не бывал в их краях теплым, но такого, чтобы изо дня в день холод, ветер и ни снежинки смягчающего снега, она не помнила. И чем прогневила Бога? За что несчастья одно за другим сыплются на нее? Этот прогнивший погреб сведет ее в могилу. Да что ее! Себя не жалко. Вот Санька! Ему-то за что достались такие муки? Сынуля, конечно же, молодец, молчит, не жалуется. Только когда его худое тельце охватывает дрожь, обнимает ее и шепчет: «Мамка, мамка, а скоро лето?»

У Валюши снова покатились слезы, что-то неуловимое сдавило грудь. Она чуть было не зарыдала от бессилия и боли, но взяла себя в руки, быстренько закрыла ладонью рот: Санька только-только уснул и мог проснуться от малейшего звука. Спал он беспокойно. Как ни старалась Валюша прижать его к себе, согреть своим телом, это не очень помогало: к утру и сама покрывалась пупырышками от пронизывающего холода, а носа и щек почти не чувствовала.

Задолго до рассвета Валюша осторожно, на ощупь, поднималась по стертым, скользким от плесени ступенькам наверх и попадала на крохотную кухоньку. Не включая свет, чтобы не разбудить вечно недовольную хозяйку, разжигала керосинку и тихонько ставила на нее кружку с водой: готовила себе и сыну чай. Слава Богу, выходные пережили, теперь Санька снова целых пять дней будет в тепле в детском саду.

В сад они приезжали очень рано — за час, а то и раньше, прежде чем первые родители приводили своих детей: хотелось скорее окунуться в тепло. Благо, Валюша знала, что старику сторожу, чудом оставшемуся в живых в голодные послевоенные в Северо-Уральском концлагере, не спалось и он слышал их издалека. Валюша и в дверь не поспеет постучать, а она, словно волшебная, открывалась сама, и улыбающийся Викентий Львович приветствовал их оживляющим:

— Ну что, ранние пташечки, замерзли, пока добирались? Быстренько проскакивайте! Быстренько!

И они проскакивали. И сразу же направлялись в просторную комнату заведующей, устраивались там на небольшом диванчике, придвинутом почти вплотную к батарее.

Тепло-то как!

Не мешкая, Викентий Львович угощал их домашними пирожками с вареньем или капустой, испеченными его хозяюшкой — так он называл свою половину, бывшую узницу того же Северо-Уральского (к восьми годам концлагерей приговорили шестнадцатилетнюю дочку врага народа — священника Минского Петро-Павловского собора). Из старенького термоса наливал в широкие чайные чашки кофе. Рядом ставил кружку с молоком.

Быть может, именно минуты, проведенные вместе с Викентием Львовичем, и помогали Валюше продержаться выходные, вернее — субботу и воскресенье, потому что выходными эти черные, холодные, с впившимся в легкие запахом гнилой картошки дни ей назвать тяжело. Можно было бы, конечно, пойти в кинотеатр или в цирк. Но для этого нужны деньги, а их вечно не хватало. Ни разу Валюша не смогла продержаться от зарплаты до аванса, не одолжив. Не получалось у нее тотальной экономии. Возьмет да и купит сыну апельсин, шоколадку или его любимый бело-розовый зефир в брикетиках. Спохватится, а трех, а то и четырех рублей — ее зарплаты за день — нет! Так и не научилась Валюша городской жизни, раскладыванию семейного бюджета по полочкам. Да и какие там бюджет и семья! Она и Санька. Был у них, как у людей, отец и муж, но беда увела.

Это случилось пять лет назад. Чужие — именно чужими Валюша потом их все время и называла — заявились к ним в одну из февральских ночей. Заявились, словно ждали того момента, когда Владимир привезет ее с Санькой из роддома. Пришли и забрали мужа. Они не успели даже Саньку уложить спать.

Чужие ничего не объясняли, не требовали, даже не повышали голоса. Молча обыскали их две еще не обжитые — с кроватью, небольшим буфетом, обеденным столом и несколькими табуретками — недавно пристроенные к дому родителей комнаты и, обращаясь к Владимиру, сказали только одно слово:

— Собирайтесь.

Сказали и вышли. Культурными себя выставляли — дали собраться. Молчал, словно заговоренный, и Владимир. «Какая-то общая тайна объединяла его и чужих», — подумала тогда Валюша. Позже родители мужа просветили: «Сын не хотел, чтобы ты знала, что арестован он как политический, а значит, как предатель родины».

«Неужели тридцатые годы вернулись?» — ужаснулась Валюша. Бабушка рассказывала, как тогда, так же ночью, энкавэдисты арестовали деда. И больше они его не ви­дели.

Валюша мужа увидела… Вскоре. В последний раз…

Уже который день простаивала она у ворот тюрьмы до темноты. Простаивала напрасно — свидания ей так и не давали. Не чувствуя подкашивавшихся ног и едва не сходя  с ума — как там Санька? — снова ни с чем возвращалась домой.

Еще издали увидела какого-то мужчину, лежавшего у их калитки. Вдруг он приподнял голову и стал водить, словно слепой, по калитке руками, не иначе пытался открыть ее. Валюша не испугалась: человек был, вероятно, болен, а не пьян. Подбежала, наклонилась помочь ему и — пошатнулась, едва не потеряв сознание: это был Владимир.

Он не успел объяснить, что с ним случилось: впал в забытье. В забытье его и в больницу за­брали. Позже перевезли в другую. Через год — в третью, в другой город. Там след его и потерялся. Сказали, что больной пошел на поправку и его выписали: в семье, мол, быстрее вы­здоровеет. Но выздоравливать Владимир не пришел… Валюша не успокаивалась, ездила, писала, искала мужа, добивалась справедливости: кто избил его до беспамятства, за что, почему выписали, не предупредив? Пробилась в приемную высокого начальника из органов, но тот с усмеш­кой отмахнулся: «Да вы в своем уме?! На что намекаете! С чего началось? С ареста? Э-е… Здесь, знаете ли, не гестапо, уважаемая. Вашего мужа и пальцем никто не трогал. Провели лишь профилактическую беседу. А что же вы думали? Знаете, кем был его отец?» Валюша знала — но не опускала рук, искала, надеялась...

Как-то, на третий год после исчезновения Владимира, ее вызвали в партком комбината. Она пошла на комбинат, когда Саньке только-только два годика исполнилось. А что было делать? Вслед за исчезновением мужа умерла свекровь, и дальняя родня, воспользовавшись отсутствием прямого наследника, дом продала. Валюша с сыном оказались на улице. Тогда-то она и пошла в ученицы на комбинат. И еще рада была, ведь Саньку взяли в комбинатовский детский садик. Через месяц-другой стала самостоятельно за станок, старалась, сил не жалела. Вскоре заметили ее, в бригадиры выбрали, поставили старшей над такими же недавними ученицами, как сама, обещали выделить комнату в общежитии, направить на учебу в техникум. Потому и не волновалась, идя в партком. И только уже у самих дверей ёкнуло у нее сердце: не к добру это!

В большом светлом кабинете строго предупредили: не гоже отвлекать, безосновательно, беспричинно дергать ответственных советских и партийных товарищей. И неожиданно добавили: «Вы что, по деревне соскучились?» Не намек это, поняла Валюша, — угроза. Испугалась. В деревню, где не было даже света? Никогда! В их Заболотье не то что света или газа — дороги нет. Правда, и власть советская туда не до­шла в полном объеме. Продержались как-то хутора. Притаились в 30-е, а в 40-е было не до них, в 50—60-е — вроде тоже. Так и простояли — без дороги, без света. Всю жизнь без света. Кругом болото, болото, болото. Возвращаться туда Валюша не хотела. В городе, даже в этом холодном и сыром погребе, была хоть надежда. Маленькая, как окошко в их комнатенке, но была.

Викентий Львович помог снять Валюше пальтишко. Раньше она старалась делать это сама: стеснялась выставлять на свет стершуюся местами подкладку. Но потом перестала. Викентий Львович корректно никогда и ни о чем не спрашивал, рассказывал-веселил их больше сам. Валюша удивлялась, как после стольких лет за­ключения можно было остаться человеком улыбчивым, добродушным, во многом даже наивным, верующим в лучшее завтра. Рядом с ним и она, Валюша, чувствовала себя увереннее, благодаря ему не сдалась, не сломалась.

— Мой маленький человечек, — с юморным, как всегда, подвохом подступился к Саньке Викентий Львович. — А знаешь ли, чем отличается добрый представитель рода человеческого от злого?

— Знаю! — с ходу ответил Санька. — Добрый — это вы, дядя Викентий. Добрый — тот, кто дает тепло. Мама тоже добрая. Злая — наша хозяйка. Не разрешает утром свет включать. Вот мама и посбивала в темноте ноги о ступеньки…

— Пейте кофеек, остынет ведь! — попытался Викентий Львович отвлечь Саньку от нерадостных мыслей. — И печенье берите.

*

Теплые детсадовские дни пролетели для Саньки в одно мгновение.

Глубоким субботним вечером он лежал в подвальчике на телогрейке, служившей ему матрасом, и смотрел на маленькую, но очень яркую звездочку. Смотрел и удивлялся: от нее исходило тепло. Через их вросшее в землю, обработанное временем, словно наждачной бумагой, окошко не может пройти не только холодный свет далекой звезды, но и яркий луч громадного солнца. От чего же тепло? Санька улыбался. Во сне. Он любил, когда приходили сны. Только там и был счастлив. А еще — когда его целовала мама и когда их встречал на пороге детского сада седой до последнего волоска дядя Викентий.

Этой ночью пошел снег, и сразу куда-то подевался ветер, а с ним и холод. Потеплело. Они проспали с мамой до рассвета. В первый раз они смеялись утром. Снег! Санька был счастлив. С рассветом пришла не дрожь, не всеохватывающий, словно за ночь отдохнувший, а теперь с новой силой вцепившийся в тебя холод, а тепло снежного утра, непривычное и радостное.

«Вот бы так всегда!» — улыбнулся Санька, прикоснувшись к маминым рукам.

«Только не раскрывайся, маленький», — впервые без грусти улыбнулась мама и спрятала руки сына под одеялко.

Спустя десятилетия сотрется в Санькиной памяти и тот подвальчик, и его злая хозяйка, и еще многое неприятное, от чего избавляется человеческая память, защищая неокрепший, юный организм от злого, ненужного, несущего отрицательный разрушающий заряд. Не забудет Санька только мамины глаза. Будет помнить их и после того, когда они навсегда закроются.

«Только не раскрывайся, маленький», — предупреждали они в трудные минуты.